Черт, мне кажется, я не в состоянии о ней говорить. Мои эпитеты несуразны и дрожат от волнения. С чего же начать? Божественная красота не имеет изъянов. Ну, разве что ногти. Они сверкали, словно капельки росы. Обгрызенные, но без нервозности, - скорее надкусанные. Худосочные ломкие запястья цвета...личи? Гладкий браслет из серебристого металла был единственным препятствием на этом шелковом пути к локтю. Чувствовалось, что он слишком для енеё тяжел, что крохотному запястью его не удержать. Её ладони пришлись бы и Мадонне. Разнообразные оттенки бледно-делого, светло-розового и пушисто-песочного сливались в монохромную радугу, когда Она протягивала ладошку и следом возникала вся рука и плечо, перерезанное дешёвой бретелькой. Плечи - абсцисса, лифчик - ордината: красота обажаемой девочки, казалось, расчерчена на меллиметровке. Кружева выдавали нижнее бельё юной паиньки, которая не ночевала дома и утром наспех оделась, чтобы поскорее вернуться к маме. Венера Милосская плюс руки: маленькие но твердые соски, совсем как у статуи, мраморная грудь, но летучие волосы; тот же легкий наклон головы, та же белизна бессмерти, только лилейный её отблеск оттенён голубыми прозрачными жилками, разбегающимися по шее сетью ручейков. Подсветлой челкой брови уснувшими скобками царят над голубыми глазами, белоснежными скулами и алыми губами. Зубы твердые, словно только что очищенный миндаль. Создавалось впечатление, что она питается исключительно розовыми грейпфрутами, а иначе как добиться такой первозданной свежести. Глядя на неё, хотелось глубже вдохнуть или стать воздухом, проникнуть в её легкие и выйти через нос в виде углекислого газа, или взмыть к солнцу, но не чайкой, а человеком, который, взмахнув стремительно руками, вдруг оторвался от земли... Её волосы золотились в свете люстры... Щеки, вспыхнувшие от ветра, придавали ей вид радостного ребёнка с младенчесикм ртом и здоровьем юной крестьянки, которая только что встала с сеновала после полуденного отдыха с конюхом или без оного. Она сродни царю Мидасу: когда я смотрел на неё все превращалось в золото - время дня, и её шея, и ноги, и холмик крохотных ступней, выгибающихся в дешёвых босоножках, и воздух вокруг неё, и даже язык, если бы можно было его увидеть, превратился бы в слиток золота. Мне хотелось превратиться в таблетку от мигрени и раствориться в стакане воды, который она выпьет, чтобы в компании других пузырьков пощекотать ей язык, прежде чем избавить от головной боли. Я готов был триста лет смотреть, как она спит, зная, что подобное зрелище надоесть не может. Её сверкающие глаза слишком ясны, чтобы выдержать их взгляд. и тем не менее от них было не оторваться. Они пронзали любую броню. Мне не удавалось угадать разрыдается она в следующее мгновение или рассмеётся. её губы, словно бабочки, собирали мед между носом и подбородком. Вы возразите мне, что мед собирают не бабочки,а пчелы. А я вам отвечу: заткнитесь...ты просто её не знаешь, потому что с Ней бабочки собирают мед, ягнята рычат, орлы воют, а крапива вопит и точка. Её шея, обвязанная каким то левым платком, казалась прутиком, который Стендаль не преминул бы украсить ниточкой кристалликов. Теперь уши? два пылесоса для поцелуев, с танцующими, вполне заслуженными жемчужинками. Сквозь прозрачную кофточку угадывались трердые мягкие грудки, мягкие твердые (короче, тверкие) - они распускались, трепетали, дрожали, цвели под коротким открытым платьицем...
Даже трепет её ресниц становился событием. Глаза закрывались, словно электрические шторы в замедленной съемке, потом верхние веки смыкались с нижними, длиннющие реснички смешивались, бахвалясь своим черным извивом, потом внезапно ссорились, обижались и, гневно отпрянув друг от друга, неторопливо распускались на встречу свету, и мир воскресал: моргнет - и новая заря!
